Другие № 1, 2015

Очередной разрыв перетерпеть,
твердя себе, что песенка не спета,
что сменится (как ныне, так и впредь)
на сдобу доброты сухарь запрета, —
какая хрень! и тусклый луч, что плеть,
хлестнет, слепя, когда не станет света,
а все вернуть не в силах индивид,
заиндевев от мелочных обид.

На выпады постыдные забив,
не находя в забвении забавы,
не лицемерь, что по фигу разрыв,
но и не множь бессмысленной растравы:
в два голоса сплетается мотив,
а коли врозь, то оба и неправы.
Усиливают ненависть и месть
друг друга — синергия в этом есть.

Мы ненавистью пестуем врагов,
не признавая выхода другого;
карающих творим себе богов,
в итоге удаляясь от благого;
сплетаясь разветвленьями рогов,
прискорбный путь проделываем снова
и, в бездну уходя за рядом ряд,
самих себя успешно гоним в ад.

В природе что-то действует за нас —
в той первородной части, что греховна, —
и норовит, вошедши в резонанс,
из козлища изгнать остатки овна,
но так, чтоб имярек, в грязи резвясь,
считал, что это истинно духовно,
и, перещеголяв во зле козла,
себя не называл исчадьем зла.

«Пощады не дождаться подлецам!» —
им несть числа, подобным восклицаньям.
Да, те, кто партизанил по лесам,
потянутся навряд ли к полицаям
с прощением: прекрасно знаю сам,
что делается мир непроницаем
от марева багрового в зрачках,
покуда корень гнева не зачах.

Зачем же строить замок из песка
на взморье, по-звериному жестоком?
Тоска моя, тосканская тоска,
разлейся по испытанным опокам;
тоска не точка, если высока
и если устремляется к истокам
не глиняным, но горним, тем, куда
звала волхвов полночная звезда.

Берсерк и рыцарь, лучник и буй-тур —
как широко понятие культуры!
Абракадаброй аббревиатур
опять морочат граждан диктатуры,
а кто иных возжаждал партитур,
несут свой крест, возвышенно понуры.
Увы, не достучавшись до людей,
опять висит распятый иудей.

В Париже шок: кто харкал — тот убит.
Не отличав шиитов от суннитов,
одно пойму: разрухой мир не сыт,
но чту лет сорок, как представил Битов
ту синергию, что сминает быт,
слагая пиетет из аппетитов:
две крохотки такой накал дают,
что просто дыбом волосы встают.

Откуда же идет она, любовь?
Make love, not war — в подкорке у любого,
но, кто и как тому ни прекословь,
вновь к Божьему слепое липнет слово,
а синергия проливает кровь —
и рифма, как на грех, всегда готова.
Меж тем, хоть род людской презрел родство,
опять нас осеняет Рождество.

Не облеченная в слова,
но ведающая о сроке,
прет-продирается трава,
еще не слышавшая строки:

«Что восхитительней, живей
войны, сражений и пожаров?»
Легко разгонит суховей
беду на тысячи гектаров.

Огня известен аппетит —
на все накладывает руку!
Но живость бойни мне претит —
не предпочесть ли мира скуку?

Не сделать ли ее полней,
отгородившись от кошмаров
«кровавых и пустых полей,
бивака, рыцарских ударов»?

Все длится, длится бранный пир,
гремят глумливые копыта!
…Но что такое скучный мир
в том мире, где война забыта?

Стоя на берегу,
ты произносишь речь —
рыбы в своем кругу
знают, как счет сберечь.

Просто, как дважды два?
Все переврут опять —
подтасовав слова,
споро докажут: пять.

Сколь ни глаголь, у рыб
впрок припасен ответ;
всякий благой порыв
тычется лбом в запрет.

Окоем объел туман —
     кто кого, понятно?
Краски выкрал, клептоман,
     все цветные пятна.

Где, затейник, спрятал ты
     белую собачку?
Изведясь до слепоты,
     не решу задачку.

Смыслов новых не найду,
     старые забуду.
Долго ли попасть в беду,
     устремляясь к чуду?

Помни, выхватив ключи
     на призывы звука:
вдруг да сдвинута в ночи
     будет крышка люка?

Зябко тянет от окна,
     дым табачный горек,
и стирает пелена
     тихий зимний дворик.

Парить, как перышко без веса,
в широтах мерзлых не дано.
Успех пророчила ей пресса,
но пересилило вино.

Жизнь повторяется, как пьеса,
как надоевшее кино,
и спившаяся поэтесса
выбрасывается в окно.

Ее победа — или беса,
к ней пристававшего давно,
как неотесанный повеса?

Не различая ни бельмеса,
зерно не знает, чем оно
стать к осени обречено.

Вот два жука: один из них поэт,
другой несет витиеватый бред.

Но ежели глядеть издалека,
неотличимы эти два жука.

А стало быть — попробуй возрази! —
их следует рассматривать вблизи.

Щебетала синица —
прототип домочадца:
«Чтоб дороже цениться,
надо реже встречаться!»

Так, навроде Мавроди,
мне башку задурила,
что теперь я в народе
самый знатный мудрила.

Но, давая ей взвиться,
прошепчу вслед неправой:
«Ты не сможешь, синица,
притвориться журавой».

По мне, что про-, что анти-
(не важно, по лбу, в лоб).
Один вопит о вате,
другой клянет укроп.

Все это — лишь завеса,
слепой язык вражды,
а бреднем вынуть беса —
напрасные труды.

Не послан небесами
коварный этот псих;
его мы лепим сами —
любой из «малых сих».

И се, жестокой вые
навряд ли что грозит:
мы — части составные
хвоста, рогов, копыт.

Он весь из мелкой пыли,
ему не гаркнешь «вон!».
Его мы сотворили,
но правит нами — он.

«Загублена такая жизнь!» —
строка из древности, из Ро-
берта Иваныча, кажись,
иглой кольнула под ребро.

Обгрызен каждый габарит.
Солома преет в голове.
«Мне не успеть договорить», —
давно успел сказать АВ.

С портрета хмурится отец,
как приглашая: «повтори!».
«Часть речи», «превратиться в текст», —
мозги мне пудрит попурри.

С утра терзает дребедень
и Тоски нет — гнетет тоска.
Но «светожизни смертотень»
приговорил мой друг СК.

Уймись, утихни, попурри, —
ты не пошлешь меня в отруб:
всегда важнее, что внутри,
чем то, что зыблется вокруг.

Кто прозревает суть вещей,
загробный страх видал в гробу.
Пускай я тощ, что твой Кощей,
сундук пребудет на дубу.

Живая жизнь перетекает в слово —
возможен ли обратный переход?
Дано ли слову «куст» кустом стать снова,
стать снова небом — слову «небосвод»?

А слову «мозг» дано ли озариться?
Дано ли что-то выдумать ему?
Испещрена вопросами страница,
из них любой таращится во тьму.

Философы, филологи, поэты
напрасно в дебри душные спешат:
все песенки давно уже пропеты —
как говорится, sapienti sat.

Во мраке ночи — жесткой, односпальной —
дарует ли прозренье слово «свет»?
Что сласти мы найдем в халве вербальной?
Восток давно на это дал ответ.

Но я скажу: пусть это все не ново,
ничто не ново, знаю наперед,
однако ж существует слово «слово» —
и в нем так мил обратный переход.

Оттепель в начале декабря:
недоумевает цокотуха
и, сомнамбулически паря,
все зудит невнятицу мне в ухо.
Дескать, неужели я в раю?
Как вокруг привольно и пригоже!
Правду от бедняжки я таю:
заморозок значится в прогнозе.

Не чтобы враз прихлопнуть опыт,
с горы спускается скрижаль.
Свет проникает и сквозь копоть,
и видишь — ласточку, стрижа ль.

Сиять «на злыя и благія»
привыкло солнце с давних пор,
а стало быть, и невралгия —
лишь пытка, но не приговор.

Не обойдешься без трюизма
и без высокопарных фраз:
пускай неярок, свет струится,
как в самый давний, дивный раз.

Склоняясь к Авраама лону
(о, бедный старый Авраам!),
на склоне лет взбеги по склону
на зов прекраснейших из дам.

Обзаведись мечтой на вырост,
не ребусом в один присест, —
тогда свинья тебя не выдаст,
а Бог, естественно, не съест.

С нахрапом, ведомым арахнам,
торт венчан храмом из безе.
По иерархиям — шарахнем!
Мы все — кузены шимпанзе.

Равновелики рожи, лики,
мураш — такой же дромадер,
а цепкий усик повилики
повелевает брать пример.

Зачин за пазухой итога,
сухими ножками суча,
орет как резаный, и только
смысл отчебучил стрекача.

Сбоит мой блиц:
на кадр мостится кадр.
Мельканье лиц
умножено стократ.

В толпе плыву,
едва ли помня цель.
Ждет jamais vu,
когда вернусь в отель.

От чехарды
снесет рассудок в хлам —
налью воды
искусственным цветам.

Лбом упершись в Стену Плача,
знай себе молчу.
Изъясню ли — вот задача! —
все, чего хочу?

У меня корявый почерк —
есть досуг вникать?
Что, без букв и штучек прочих
обойтись — никак?

Не избрать ли связь немую,
без посредства слов?
Но к общенью напрямую
мало кто готов.

На мерзавца напороться
всем в себе претит:
вдруг под слоем благородства —
голый аппетит?

Лучше в слово, словно в тогу,
наготу облечь.
Сколько их, посланий к Богу, —
сыплют, что картечь.

Что ж, ступай, моя записка,
в щелку меж камней.
В общем хоре даже писка
вряд ли ты слышней.

Вряд ли нашей карго-вере
ведом юный пыл,
но в словах, по крайней мере,
искренен я был.

Есть слова, от которых тошнит.
Например, «современность». «Соври мне!» —
различит в нем лингвист-эрудит,
что «гимен» раскумекает в «гимне».

«Ну а сов? — кое-кто возразит. —
С их ременчатой мудростью вещей?»
Современчатость? О паразит!
О ремень, обернувшийся — сечей!

Возопят: «Слово-куб! Совокуп-
ность прозренья, добра и картечи!»
«Совращенье!» — движением губ
оборву недостойные речи.