Легкая дымка предрассветного тумана лениво стекала с сопки и нехотя ощупывала болото, находящееся в низине. Посреди болота возвышался огромный черный камень, покрытый белоснежным ягелем. На камне сидел ворон в окружении маленьких воронят и на своем вороньем языке рассказывал:
— Очень далеко, так далеко, что вы пока еще и представить себе не можете, на юге, среди бескрайних полей можно найти древнего двуногого старика, который под легкий перезвон бубенцов ведет неспешные беседы со своим старым козлом.
— Этот старик, в отличие от других двуногих, не носит никаких шкур, кроме густых белых волос на лице, называемых бородою. И зовут старика – Афанасий, а козла его – Тихоном.
— И когда, дети мои, вы вырастете и достаточно окрепнете для длительных перелетов, мы полетим с вами к старику Афанасию и его козлу Тихону, и вы увидите, сколь много прекрасного можно почерпнуть в неспешных беседах под легкий перезвон бубенцов и поймете, почему нас почитают мудрой птицею и откуда эта мудрость берется…

В саду, благоухающем слащавыми запахами яблок и медоносов, стояла особенная вечерняя тишина, коя бывает, когда стрекот сверчков и сосредоточенное жужжание редких пчел, спешащих в ульи до захода солнца, смешиваются с тихим шелестом листьев на яблонях и становятся неотъемлемой частью общей картины, как бы переставая быть звуком слышимым, но становясь звуком видимым. И в этой особенной тишине, слух начинает различать звуки, обычно неподвластные ему в дневное время: таинственный шепот некошеного бескрайнего поля, веселый гомон неунывающих птиц в далеком лесу, журчание ручья, о существовании которого днем можно было даже и не подозревать.
Где-то с ворчанием зевнул пес и позвякивая цепью полез в будку укладываться на ночлег. В траве за смородиной деловито протопал ежик. Застенчивый комар покружил над ухом и, ни на что не решившись, улетел прочь. Яблоко, сорвавшись с ветки, звонко упало на перевернутый таз и, отскочив, укатилось в траву. Курицы в хлеву недовольно зароптали, деля место на жерди, но были прерваны сонным окриком старого хряка.
Многое. Очень многое. Мириады звучаний, что и не услышишь или попросту не обратишь внимания в обычное время, являются слуху в этой особенной вечерней тишине, дополняя яркую картину уместными мазками кисти…

Козел Тихон сидел на скамейке за столом под яблонями и, улыбаясь внутреннему умиротворению, наблюдал за будто застывшим навсегда над далекой кромкой леса огненным диском заходящего солнца, окаймленного обрывками алых облаков.
Он любил такие минуты, когда ничто не нарушало его гармоничного единения с миром, и даже обычно неугомонно снующие в голове мысли, затаив дыхание, замирали, открывая дорогу безмолвному созерцанию мироздания, наполняющему всю сущность каким-то теплом и счастьем.
— Хорошо… — прозвучало в тишине.
Тихон вздрогнул, но не перестал любоваться закатом.
— Никак не могу привыкнуть к твоим внезапным явлениям, — сказал он.
— Я тоже, — сказал огромный черный ворон, сидевший на самоваре и так же неотрывно наблюдающий за солнечным диском.
— Как у тебя так получается: тебя нет, через мгновение ты есть, еще через мгновение ты где-нибудь на Луне?
— Это пустое, — ответил ворон. — Как думаешь, у этой золотой дыры в небе есть бубенцы?
— У всех есть бубенцы, — назидательно ответил Тихон.
Он осторожно вытряхнул на стол из чашки мертвецки пьяного шмеля, укрыл его листом подорожника и наполнил чашку яблочным вином из самовара.
— Просто не всем дано ими звенеть.
— А женщины?
— А что женщины? — Тихон отпил вина и вновь обратил взгляд к закату, - к северу на опушке у кривого дуба живет одинокая Мария. Много лет уже как одна хозяйство тянет да детишек растит. Афанасий говорит, что у ней даже не бубенцы, а колокола: идет Мария, а от звона земля под ногами дрожит. Человек! А, скажем, Игнат, что в развалюхе за околицей тлеет, - и сам никчемный, и не то что звону - скрипу не слышно. Ссохлись бубенцы от жизни непутевой. Так что, у всех есть бубенцы, у всех…
— Да… — ворон встрепенулся и взглянул на Тихона, - а ведь я от Афанасия: просил точило для серпа.
— Все жнет?
— Жнет.
— Ну путь жнет… Возьми на дровнике за хлевом. Передай, если за полночь вернется, пусть не гремит по избе – чугунок с похлебкой и крынка в сенях будет, под тряпицей.
Ворон бесшумно взлетел и растворился в сумерках, скоро пришедших на смену закату. А Тихон допил вино, погладил по голове спящего шмеля, поправил лист подорожника, еще раз мечтательно взглянул в сторону далекой кромки леса и, раскуривая на ходу козью ножку, пошел в избу укладываться на ночь…

Легкий туман, под тихий перезвон бубенцов, стелился над озером, на берегу которого на камнях сидели нагой дед Афанасий и козел Тихон. Они молча смотрели в темные воды и предавались одним им ведомым думам, как по нотам ложившимся на вечерний лесной шум и тихие всплески маленьких волн, накатывающихся на прибрежные камни.
Иногда кто-нибудь из них ненадолго отвлекался от своих мыслей, с тем чтобы проверить наживку на крючке и отхлебнуть яблочной браги из глиняного кувшина. И, забросив снасть в темные воды, вновь погрузиться в свои мысли под тихий перезвон бубенцов.
Невдалеке, на могучей ветви вековой сосны, сидел старый ворон и насмешливо рассматривал задумчивых рыбаков.
— Странные создания, — думал ворон, — ведь им совершенно не нужна рыба! Да и какую рыбу можно поймать, если наживка — сосновые шишки? Видно, у старого Афанасия чересчур крепкая брага вышла или он совершенно тронулся умом...
— Много ты понимаешь, старый глупец! — раздался в голове ворона тихий голос деда Афанасия. — Если никто еще не ловил рыбу на сосновые шишки, то это еще не означает, что ее на эти шишки нельзя поймать!
И будто в подтверждение этих слов, козел Тихон встрепенулся, вскочил с камня и, резко взмахнувши жердью, служившей удочкой, выбросил на берег большую рыбину, сжимающую зубастой пастью сосновую наживку.
Дед Афанасий одобрительно кивнул и, повернувшись к сосне, на которой сидел изумленный ворон, ехидно подмигнул.
— Ну что ты на это скажешь, старый глупец? — раздался в голове старого ворона насмешливый голос деда Афанасия.
— Мне нечего сказать, - вслух прокаркал старый ворон и, сорвавшись с ветки, спланировал к рыбакам. — Не найдется ли у тебя лишней снасти и доброго глотка твоей браги для старого дуралея, дед Афанасий?
Легкий туман, под тихий перезвон бубенцов, стелился над озером, удивленно взирая на сидевшую на камнях троицу, задумчиво глядевшую в темную воду и отвлекавшуюся от своих мыслей только для того, чтобы проверить наживку и отхлебнуть доброй яблочной браги из глиняного кувшина.
Под тихий перезвон бубенцов...

В заснеженном саду на скамейке перед столом, покрытым шапкой снега, под тихий перезвон бубенцов, сидел нагой дед Афанасий и, прихлебывая из треснувшей пиалы разогретую ладонями брагу, задумчиво смотрел на единственный жухлый лист, застывший на ветке яблони.
Смотрел и думал, что, в сущности, они очень похожи с этим жухлым листиком: оба застыли, ненужные на ветке жизни среди мертвенного холода зимы. Пожухлые, состарившиеся очертания, долженствующие напоминать о прожитом тепле, но вместо этого напоминающие о неизбежности стать ненужным и лишним. Скомканные временем и обращенные в сухую труху, лишь каким-то чудом все еще удерживаемую на этом свете.
Так думал дед Афанасий, не чувствуя при этом каких-либо сожалений или грусти. Просто отвлеченные мысли, навеваемые зимним холодом и тихим перезвоном бубенцов.
И мысли настолько отвлеченные, что Афанасий даже не заметил, как скрипнула дверь и из избы, осторожно, боясь пролить, неся перед собой еще одну пиалу браги, вышел козел Тихон.
Он подошел к скамейке, посмотрел на деда Афанасия, посмотрел, куда он смотрит, увидел жухлый лист, снова посмотрел на Афанасия и снова на лист и, пожав плечами, подошел к яблоне и сожрал этот объект размышлений, запивши брагой.
— Именно так! — сказал дед Афанасий и, залпом осушив пиалу, закусил горстью снега, встряхнулся и, под тихий перезвон бубенцов, пошел кормить историями старого ворона.
А козел Тихон занял его место на скамейке и, прихлебывая согретую копытами брагу, стал задумчиво рассматривать единственную, ощетинившуюся сухую шишку на ветке сосны...

В это весеннее утро нагой дед Афанасий, под тихий перезвон бубенцов, сидел в саду под серыми яблонями и, щурясь на кромку восходящего над лесом солнышка, тяжело дышал полной грудью: воздух с тонкой сеткой серебряных прожилок, что бывают после ночного мороза, был настолько пронзительно чистым, что его хотелось есть ложкой, черпая из колодезной бадьи.
Но вот недовольно заворчал старый ворон, свалившийся во сне с ветки древнего дуба – стражника опушки леса, и своим ворчанием разбудил лес. И тот наполнился хаосом голосов, подхваченных утренним ветром и принесенных к избе Афанасия облаком запахов, немедленно растворивших волшебную сетку серебра.
Но воздух не стал грязнее – он просто стал другим. И теперь его хотелось есть не ложкой, а пить стаканом, ибо запах леса привнес легкую ауру яблочного вина.
И это новое очень быстро просочилось в избу и обволокло легко похрапывавшего, под тихий перезвон бубенцов, спящего козла Тихона.
Он приоткрыл один глаз, шумно принюхался, расплылся в улыбке и, легко спрыгнув с печи, вышел во двор.
И, как только он вышел, дед Афанасий посмотрел на него с легким укором, вздохнул и пошел ставить самовар: когда просыпался козел, время пить воздух проходило.
Но Тихон был не виноват в этом – просто такова уж его природная козлиная натура…

Когда приходят трескучие морозы и становится слышно, как тихонько звеня падают снежинки, когда выдыхаемый воздух обращается в облако, а борода мгновенно обрастает сосульками, совершенно нагой дед Афанасий выходит на заснеженное поле и являет колокольный гимн зиме.
Мелодичный перезвон его бубенцов и сосулек в бороде и на бровях разливается над полем, рождая изумительную мелодию. И на звуки этой волшебной мелодии из близлежащих лесов начинают слетаться куропатки и рябчики и сбегаться зайцы и олени.
Но мороз так силен, что звери и птицы, лишь малую толику не добравшись до деда Афанасия, окоченевают и падают бездыханно на снег. И тогда дед Афанасий собирает их тела и аккуратно укладывает в сани, запряженные козлом Тихоном. А когда сани становятся полны, дед Афанасий прекращает свой перезвон, отломавши сосульки с бороды и бровей, и они отправляются с Тихоном обратно домой, рассуждая по пути о том, что, в сущности, охотничьи манки — глупое ребячество и баловство…

Посреди бескрайнего заснеженного поля, с тихим перезвоном бубенцов и морозного воздуха, опершись о кривой резной дубовый посох, стоял нагой дед Афанасий и молча переводил взгляд то на Луну, примерзшую к пронзительно голубому небу над озером, в которое поле упиралось со стороны юга, то на слепящий диск Солнца, раскрашивающего золотом кромку леса, в который поле упиралось с северной стороны.
Сзади к Афанасию с тихим перезвоном бубенцов подошел козел Тихон. Он молча расстелил привезенную с собой на санях медвежью шкуру, поставил на нее бутыль яблочного вина, стаканы, корзинку с еще теплым душистым хлебом, еще горячий чугунок с вареной картошкой, шмат белоснежного сала, кольцо колбасы, пару луковиц, зелень и не, больно боднув Афанасия в бок, кивком головы пригласил к завтраку.
— А помнишь, — сказал дед Афанасий, усаживаясь рядом с Тихоном на шкуру, - как в прошлом году в это же время мы отправляли в зимнюю спячку Антония?
— Помню, — ответил козел Тихон и с грустным вздохом погладил копытцем шкуру, — он тогда перепился браги и вместо берлоги забрался к Марье, покойнице…
— Да… — задумчиво сказал дед Афанасий, откупоривая бутыль и разливая вино по стаканам. - Веселое было время… Веселый был Антоний, ну да что уж теперь… Будем!
Они чокнулись полными стаканами, подмигнули Луне и Солнцу, залпом выпили и, чувствуя, как вино горячей волной потекло по жилам, под тихий перезвон бубенцов приступили к завтраку…

Солнечным зимним морозным днем посреди бескрайнего озера, покрытого приличной толщей льда, на старом посылочном ящике сидел нагой дед Афанасий и, тихо позванивая бубенцами, удил рыбу на нехитрую снасть: один конец толстой веревки он обмотал вокруг пальца, а к другому — привязал старую калошу, набитую еловыми иголками и кедровыми орешками.
Опустивши калошу в огромную лунку, высверленную ржавой двухсотлитровой бочкой, дед Афанасий мерно подергивал за веревку, привлекая своей витиеватой наживкой удивленных рыб и невесть откуда взявшихся в озере заблудших крабов.
В какой-то момент, расталкивая весь этот удивленный сброд, к калоше подплыла огромная древняя рыба с печальным лицом. Покружив вокруг калоши, рыба разверзла свою пасть и заглотила наживку, сильно дернув за веревку.
И это было ее ошибкой: почувствовав мощную поклевку, дед Афанасий вскочил с ящика и резко выдернул снасть из лунки, так что огромная рыба оказалась на льду.
Но, взглянув на ее печальное лицо, дед Афанасий не выдержал и, перерезав веревку, сбросил рыбу обратно в лунку.
Ничего не сказала на это рыба, а лишь опустилась на дно, раздавив собой замешкавшегося краба, пустила несколько разноцветных пузырей и все с тем же печальным лицом уплыла куда-то восвояси.
А дед Афанасий посмотрел на солнце, улыбнулся, взял под мышку посылочный ящик и, что-то насвистывая под перезвон бубенцов, направился в сторону дома.

Тихо позванивая бубенцами, козел Тихон возлежал в саду на куче разноцветной опавшей листвы и, задумчиво щурясь на осеннее солнышко, жевал красное яблоко и чуть слышно мурлыкал какую-то грустную мелодию.
Из избы, позванивая бубенцами, вышел нагой дед Афанасий. Он сел на крылечко и раскурил огромную трубку из вишневого корня. И курил ее до тех пор, пока клубы дыма не организовались в черную грозовую тучу. И тогда дед Афанасий поднялся во весь свой исполинский рост и молча указал перстом в сторону горизонта. И туча тяжело, но стремительно устремилась, подвластная молчаливому велению хозяина, в указанную сторону, где вскоре разразилась проливным дождем с громом и молниями.
А дед Афанасий как-то вдруг ссутулился и сник. И, тяжело вздохнув, позванивая бубенцами, вернулся в избу.
Козел Тихон посмотрел в сторону горизонта, где бушевала и неистовствовала черная буря, отбросил в сторону недоеденное яблоко, тяжело вздохнул и, позванивая бубенцами, ушел вслед за Афанасием.

Когда вечерняя зорька, благоухая запахами полевых цветов, растекалась по округе, неся в себе какую-то благоговейную тишину и покой, на берег реки, с мягким перезвоном бубенцов, выходил старый нагой Афанасий, ведя на веревке своего старого козла Тихона.
Оба молча входили в воду и долго стояли, пуская пузыри, с таинственной грустью в глазах наблюдая, как мягкий туман начинает окутывать окрестности.
А когда приходила ночь и становилось нестерпимо темно, они выходили из воды и под тот же тихий перезвон бубенцов отправлялись бродить по бескрайнему полю, с тоской ожидая восхода солнца.
Потому что только с восходом солнца они замечали свою наготу и стыдливо бежали домой, на ходу отрывая от бубенцов колючки репейника.

Солнышко еще только чуть-чуть, буквально одним глазком, показалось из-за кромки леса, еще толком не успело расчесать после ночного сна свои волосы-лучи, но уже такая благодать нахлынула на окружающий мир, что даже козел Тихон, восседающий в саду в легкой дымке утреннего тумана за столом под яблонями, невольно заулыбался, с прищуром рассматривая, как алое пламя восхода расползается по верхушкам деревьев.
Невдалеке послышался тихий перезвон бубенцов — нагой дед Афанасий возвращался из леса, неся в голове одному ему ведомые думы, а в растрепанной бороде – еловые шишки и иголки.
"Опять всю ночь болтался где-то горемычный...", — подумал Тихон и, грустно вздохнув, сходил в избу за самоваром.
К тому моменту, когда дед Афанасий показался на тропинке к дому, самовар уже деловито булькал, поплевывая кипятком и паром. А Тихон, расставив вазочки с вареньем и корзиночки с конфетами и печеньем, похлебывал из чашки что-то, имеющее с чаем лишь отдаленное сходство, в противоположность сходству с яблочной брагой.
Дед Афанасий подошел к столу, подозрительно принюхался и вывалил в корзинку с печеньем целую пригоршню взлохмаченных воробьев.
— Ишь ты! — восхищенно сказал он, с улыбкой рассматривая, как воробьи, деловито чирикая, набросились на печенье. — Смотри-ка — мелюзга какая, а сколько жизни!
— Г. еще... — с деланным недовольством проворчал Тихон, раскуривая трубку, вырезанную заезжим монахом из вишневого корня. — Лучше бы чего дельного принес...
— Понимал бы ты что! — дед Афанасий налил из самовара чаю и снова принюхался. Затем выплеснул чай в траву, пододвинув чашку Тихону, и многозначительно подмигнул.
Тихон пошарил под лавкой и, выудив штоф зеленого стекла, наполнил чашку до краев.
— В поле пойдешь? — с грустью в голосе спросил он деда Афанасия.
— Пойду, Тихон... — дед Афанасий отхлебнул браги и задумчиво потрепал своей грубой исполинской рукой воробьев. — Ишь ты... Жизни-то сколько...

Нагой дед Афанасий под перезвон бубенцов задумчиво ехал на козле Тихоне.
Окутанные и опьяненные ароматом полевых цветов и щебетанием птиц, ни Афанасий, ни Тихон не замечали, что пес Филарет вот уже довольно продолжительное время пытается им что-то сказать. Они не замечали, что бабы, гремящие пустыми ведрами, рыдая ходят вокруг них. Не замечали и того, что они давно уже никуда не едут, и попросту топчутся на одном месте.
Не замечали оттого, что им не было никакого дела до происходящего вокруг. Ведь аромат полевых цветов и щебетание птиц и есть истинная жизнь, а Филарет всегда был пустобрехом. Куда бы они ни ехали, они все-равно всегда топтались на месте. А бабы... А что бабы? Разве это истинная жизнь — громыхать пустыми ведрами и рыдать при виде нагой натуры? Но разве им что-то растолкуешь? Так к чему тогда обращать на эти бренные пустые вещи свое внимание? Ведь Филарет всегда будет нести чушь, бабы громыхать и плакать, а дорога ограничиваться одной точкой...

Козел Тихон прислушался: где-то вдалеке послышался звон бубенцов — то совершенно нагой дед Афанасий возвращался через поле с утренней охоты. Поскольку звон бубенцов был печальным, как привычно на слух определил Тихон, дед Афанасий возвращался с пустыми руками.
"Надо бы подбодрить старика", — грустно подумал Тихон и, почесав левый рог о яблоню, пошел ставить самовар и накрывать на стол.
Пока козел Тихон возился по хозяйству, не забывая периодически пропускать рюмку-другую крепкого самогона, тихо и незаметно наступила лунная ночь.
Тихон вышел во двор и прислушался: где-то вдалеке все также печально звенели бубенцы деда Афанасия.
"Странно", - подумал Тихон и полез на соломенную крышу дома по трухлявой лестнице.
Взобравшись, он отдышался, вытер пот со лба и стал вглядываться в темноту: где-то вдали, в некошеном поле, в лунном свете блестела лысина деда Афанасия. Правда, самого Афанасия не было видно, но то, что это его лысина - козел мог бы поклясться.
"Наверное, стыдно старику возвращаться с пустыми руками", — подумал Тихон и спустился с крыши.
Почесав о дверной косяк правый рог, Тихон сел на крылечко и зычным голосом затянул старинную песню о чистом поле.
И песня разнеслась по округе и достигла лысины деда Афанасия, а затем и его самого. И вскоре он уже сидел на крыльце рядом с Тихоном и тихонько подпевал, под печальный перезвон бубенцов…

Снежинки пушистыми хлопьями падали с неба, облачая в белые шубы серые яблони и превращая все остальное в ватное королевство.
Под одной из яблонь в сугробе, закинув копыта за голову, лежал на спине козел Тихон и лениво ловил языком ледяные хлопья. Ловил и предавался мечтам о том, что когда-нибудь придет весна и они вместе с дедом Афанасием вновь будут встречать рассветы под тихий перезвон бубенцов, стоя по пояс в стылой воде бескрайнего озера.
А за весной придет лето, и можно будет снова бродить по полю, позванивая бубенцами, и наслаждаться ароматами трав и пением птиц. Дед Афанасий станет предсказывать погоду и читать вслух свежесочиненные лирические поэмы. А вечерняя зорька будет встречать их на берегу озера возле костра, над которым в стареньком котелке закипает уха.
А потом придет осень. И вместе с дедом Афанасием они соберут урожай, а с падших яблок нагонят браги, которую потом будут распивать в осеннем саду, предаваясь философским беседам. Это время года козел Тихон любил более всего за то, что только осенью в душу приходило какое-то необыкновенное умиротворение.
Но осень недолговечна, и вскоре на смену ей придет пушистая зима, заставляющая бубенцы звенеть особенно звонко. И козел Тихон вновь будет лежать в сугробе под яблоней и лениво ловить языком пушистые хлопья, предаваясь своим нехитрым мечтам…

На вершине самой высокой горы в мире сидел по-турецки нагой бородатый человек с невнятным лицом и, щурясь на солнце, курил огромную трубку красного дерева, выполненную в виде человеческой головы. И каждый раз, когда бородач выпускал сизый дым, то тот обращался в фиолетовую грозовую тучу и, сверкая молниями, уплывал этой грохочущей тучей в сторону горизонта.
А за горизонтом, посреди бескрайнего цветущего поля, под тихий перезвон бубенцов, сидели по-турецки нагой дед Афанасий и козел Тихон. Они тоже курили огромные трубки и пускали в небо сизый дым, который, поднявшись в поднебесье, обращался облаком и уплывал в сторону самой высокой горы мира, на вершине которой сидел бородач.
И четко на линии горизонта, делящей пространство между бородачом и Афанасием с Тихоном на равные части, белые облака вступали в смертельную схватку с фиолетовыми грозовыми тучами. И на месте схватки царил небывалый ураган и целое светопреставление, кое продолжалось до тех пор, пока трубки не оказывались выкуренными до конца обеими сторонами.
И тогда дед Афанасий и козел Тихон вставали и, довольные собой, под тихий перезвон бубенцов отправлялись домой. А бородач приветственно махал им рукой с вершины самой высокой горы в мире и, довольный собой, под тихий перезвон бубенцов уходил в свою пещеру.

— Видишь ли, - задумчиво сказал нагой дед Афанасий козлу Тихону, отпив из кружки яблочного вина, - на самом деле нас не существует - мы всего лишь проекция, созданная воспаленным разумом старого ворона. Впрочем, иногда мне кажется, что и ворон чья-то проекция.
Козел Тихон задумчиво позвенел бубенцами и, подбросивши в трубу самовара еловых шишек, одел на нее старый кирзовый сапог и стал раздувать огонь.
— А мне всегда казалось, что ворон — твоя собственная проекция, тогда как ты сам — моя проекция, а я — проекция ворона.
— Что ж, — задумчиво произнес дед Афанасий, позванивая бубенцами, — очень может быть. Но это не идет в разрез с моим тезисом о том, что мы - не существуем.
— И тебе от этого грустно? — спросил Тихон, задумчиво заглядывая в дымящую трубу самовара.
— Глупости, — ответил дед Афанасий. — Раз мы не существуем, значит и грустить не о чем. Налей-ка мне еще несуществующего вина из несуществующего самовара...
Он протянул кружку Тихону, и тот, подставивши ее под краник, повернул вентиль.
Но вместо вина из-под краника выпорхнула муха, коя облетела вокруг деда Афанасия и козла Тихона и, под тихий перезвон бубенцов, вознеслась в небо, где растворилась в облаках. Но дед Афанасий и козел Тихон успели заметить, что на мгновение, в тот момент, когда муха моргнула, они оба и окружающий мир исчезли.
— Значит, я ошибался в старом вороне, — задумчиво произнес дед Афанасий, - оказывается, мы — проекция сознания обыкновенной мухи. Что ж, наверное, это и к лучшему...
И тут из несуществующего самовара потекло несуществующее вино, и дед Афанасий и козел Тихон, под тихий перезвон бубенцов, стали размышлять о более приземленных вещах.

С высоты птичьего полета казалось, будто кто-то огромный укутался в пуховое белоснежное одеяло и теперь тихо дремал, мерно дыша через маленькую щелочку. Это дыхание угадывалось по сизому дымку, ровным столбиком поднимающемуся к ослепительно голубому небу сквозь звенящий хрусталь воздуха.
А если спуститься ниже, прямо к этой дымящейся щелочке, то можно увидеть, что это вовсе не какой-нибудь великан или дракон спит укутавшись одеялом, а маленькая избенка с дымящейся печной трубой.
А если, с хрустом проваливаясь по колено в белоснежное одеяло, подойти к этой избенке и тихонько постучать в покрытое витиеватыми морозными узорами маленькое окошко, то со скрипом отворится дверь и на заснеженное крыльцо, под тихий перезвон бубенцов, выйдет нагой дед Афанасий и молча, жестом предложит войти.
А в избенке он усадит путника у пылающей печи и протянет кружку горячего яблочного напитка, услужливо налитого козлом Тихоном из самовара.
И, когда путник немного отогреется и заиндевевшие на морозе губы смогут изобразить слабую улыбку благодарности, дед Афанасий пригласит путника к столу.
А когда путник будет накормлен, то настанет время вина из самовара, крепкого табака в трубках и удивительных историй, которые вся троица, под тихий перезвон бубенцов, будет рассказывать друг другу, не проронив при этом ни единого слова: ведь слова в этих историях - лишь пустой звук...

Под тихий перезвон бубенцов редкая птица перелетала бескрайнее поле, отчего-то направляясь не на юг, как положено птицам, когда утреннее солнце уже не способно растопить тонкую амальгаму льда в мелких лужицах, родившихся в следах от копыт задумчивых коров, а на север, в сторону леса, сбросившего наконец однотонные зеленые робы и облачившегося в цветные праздничные одежды, кои подобают осеннему пиршеству.
— Черт его знает, что это за птица, может, и не перелетная вовсе, может, и вовсе не птица — разберешь разве, что может летать на такой высоте? — размышлял вслух нагой дед Афанасий, позванивая бубенцами и с прищуром вглядываясь в небо. — Пусть летает — жалко разве? Лишь бы на голову не гадило да солнце не заслоняло… Ну скоро ты, Тихон? Возишься столько…
— Иду уж, — ответил козел Тихон, выходя из сарая, — очки искал, да не нашел. Поди, у реки забыл…Да бог с ним, пойдем…
Афанасий и Тихон вышли за калитку и под тихий перезвон бубенцов побрели в сторону леса за хворостом, прямо вослед редкой птице, которая могла быть чем угодно и даже маленьким дирижаблем.

Бесшабашный ветер, коий иногда случается в дни огненной осени, прыгнул на аккуратно собранную кучу опавших пожухлых листьев и, схватив их в охапку, что-то весело фыркнул и разметал по всему саду, не забыв как следует припорошить две фигуры, сидящие в саду за столом под тихий перезвон бубенцов.
— Экий безобразник, — беззлобно проворчал нагой дед Афанасий, отплевываясь от попавших в рот листьев. — Теперь по новой сгребай...
— Надо сразу сжигать — а то он покоя не даст, — сказал козел Тихон, вылавливая из глиняной кружки с брагой свою порцию листвы.
— Тогда он и вовсе пожар учинит, — сказал дед Афанасий. — Или, ты думаешь, он ждать будет, пока все догорит?
Тихон не ответил, а, лишь слегка пожав плечами, выудил из кружки последний лист и залпом выпил, с хрустом закусив зеленым яблоком: дед Афанасий был прав - озорник дожидаться не станет, и даже не со зла, а из желания помочь начнет раздувать огонь и спалит к чертовой матери все округу, как это уже не раз бывало, когда горящие листья разлетались во все стороны и только чудом удавалось избежать серьезного пожара.
Так что оставалось только смириться.
Смириться и, выпивши еще яблочной браги, вооружиться граблями и, под тихий перезвон бубенцов, по новой возводить забаву для бесшабашного ветра.

Посреди бескрайнего заснеженного поля, под тихий перезвон бубенцов, брел козел Тихон, таща за собой лежащего на рогоже нагого деда Афанасия, который, беззвучно шевеля губами, считал звезды, так хорошо видимые в светлом морозном небе.
— Ну сколько еще? — спросил Тихон, длинно сплюнув пережеванным снегом.
— Не мешай! — отозвался дед Афанасий. —  Собьешь со счету — по новой начнем!
— Вот затейник... — пробормотал Тихон и двинулся дальше, хапнув ртом новую порцию снега.
Двигались они не хаотично, как могло бы показаться со стороны, а строго от звезды к звезде. А от какой к какой — ведал только дед Афанасий, который одному ему известным способом выбирал направление и легонько стегал Тихона то по левому, то по правому боку.
И уж темнеть начало, и уж Тихон стал отчаиваться попасть поскорее домой, как дед Афанасий внезапно сел и крикнул:
— Стой! Приехали!
Он бодро соскочил с рогожи, откинул ее и, упав на четвереньки, стал раскапывать снег.
И через какое-то мгновение радостно вскрикнул и вскочил на ноги.
— А же говорил — найду! — воскликнул он, держа в руках массивную металлическую фляжку. — Ну теперь и домой можно!
— Смотри-ка, — пробормотал Тихон, — пьяный был, а звезды запомнил...
И они бодро зашагали в сторону дома, под звонкий перезвон бубенцов и знатное кряканье, издаваемое попеременно обоими после каждого глотка из когда-то утерянной фляжки...

Посреди бескрайнего заснеженного поля, под тихий перезвон бубенцов, нагой дед Афанасий лихо отплясывал вокруг костра, пылающего ярче солнца. А рядом на снегу возлежал козел Тихон и наигрывал на флейте какую-то арабскую или, может быть, кельтскую мелодию.
Их лица светились безмерной радостью и счастьем, и было с чего: случился тот самый редкий день, когда в июльскую жару ворвался январский холод, и всю землю покрыло пушистой снежной шубой. И это несмотря на то, что, в сущности, сентябрь не обещал быть ни июлем, ни январем.
Сентябрь вообще не имел привычки что-либо обещать. Ни бабьего лета, ни дедовой зимы, ни весны девушки, ни осени юноши. Ничего. Он просто ложился на землю рядом с играющим на флейте Тихоном и, щурясь на яркое пламя костра, с улыбкой наблюдал за лихо отплясывающим под перезвон бубенцов нагим дедом Афанасием.
И была в этом гармония мира и безмятежность вселенной.

На опушке леса, темной стеной упирающегося в бескрайнее заснеженное поле, на самой макушке древней сухой сосны, тихо позванивая бубенцами, сидел старый седой ворон.
Он задумчиво рассматривал сверкающую россыпь ледяных звезд, чьей-то неведомой рукою щедро разбросанных по ночному небу, и в такт бубенцам напевал неведомую песнь.
Вдруг одна из звезд отклеилась от холодного черного неба и, кружа, словно шальная снежинка, подхваченная Северным ветром, устремилась вниз. И где-то вдалеке, достигнув поля, ударилась о снежный наст и разлетелась на тысячи ярчайших искр, со звоном осветивших на мгновение всю округу.
Осветивших и тут же без следа растворившихся в ночном морозном воздухе.
И лишь одна, самая яркая искра, не пожелала просто так сгинуть в холоде зимы. Она будто раскрылась, как бутон неведомого огненного цветка, и, казалось издалека, весело запылала жарким костром.
— Хм... — вслух подумал старый седой ворон и, расправив свои черные крылья, медленно снялся с кроны и, тихо позванивая бубенцами, устремился в направлении загадочной звездной искры.
И чем ближе он подлетал, тем явственнее видел, что звездная искра – и вправду бушующий костер. А вокруг него, под веселый перезвон бубенцов, кружат хоровод нагой и хмельной дед Афанасий, украшенный пестрыми лентами и сушеными грибами козел Тихон и известная на всю округу сумасшедшая вечнозеленая елка, обвесившаяся разбитыми прошлогодними елочными игрушками.
— Безумцы! — крикнул им старый седой ворон. — Она умирает, а вы затеяли вокруг нее дьявольские пляски!
— Иди к черту, старый никчемный философ! - крикнул ему в ответ козел Тихон. — Разве ты не знаешь, что сегодня именно та ночь, когда костры рождают новые звезды?
— Безумцы!.. — проворчал старый седой ворон. — Кто сказал вам, что смерть рождает жизнь?
— Иначе в смерти не было бы смысла! - крикнул нагой дед Афанасий. — Лучше спускайся к нам и отведай моего чудесного вина! И тогда ты сам все увидишь!
— Безумцы... — прохрипел старый седой ворон и осторожно опустился на плечо Афанасия. — Безумцы...
Афанасий дал ворону глиняную кружку вина и набитую трубку.
— Если не видишь праздника, то и нечего каркать понапрасну!
И троица, взявшись за руки, с новой силой закружила веселый хоровод вокруг бушующего костра, под веселый смех и мелодичный перезвон бубенцов.
А старый седой ворон, сидел на плече нагого деда Афанасия и, отпив вина и закурив трубку, вдруг стал видеть, что, чем безумнее кружился хоровод, тем ярче бушевал костер. И языки пламени, отрываясь от костра, стали возноситься в черное ледяное небо и рассыпаться на его тверди мириадами ярчайших звезд.
— Безумцы... — устало проворчал старый седой ворон и, прикрыв глаза, тихо захрапел, в такт мелодичному перезвону бубенцов...

Открывши с утра глаза, Федор Евгеньевич поспешил их немедленно зажмурить, так как представившаяся картинка не имела ничего общего с тем, что он обычно привык видеть по утрам. То есть он привык видеть свою спальню с пыльным ковром на стене, засиженным мухами желтоватым потолком и неказистой мебелью, а тут глазам предстало довольно безоблачное небо, высокая трава вперемешку с полевыми цветами и важный ежик, восседающий у него прямо на груди.
— Черт… — подумал Федор Евгеньевич, — не иначе как я еще сплю… Ну и ладно.
Он перевернулся на живот и тут же с воплем подскочил, так как ежик все ж таки был не сном и, оказавшись под Федором Евгеньевичем, ощетинил свои иглы.
— Да чтоб меня! — вскричал Федор Евгеньевич, потирая уколотый живот. — Какого черта?!
Он с ужасом огляделся: поле с колыхающейся на ветру травой, напоминающей морские волны, простиралось во все стороны до самой линии горизонта. Будто кто-то взял Федора Евгеньевича и поместил его прямо в центре необъятного океана.
— Что за чертовщина?.. Где я?.. — Федор Евгеньевич почувствовал легкое головокружение и тошноту, в глазах стало темнеть, и он, потерявши сознание, упал на траву.
— Смотри-ка – еще одного занесло, — сказал козел Тихон, задумчиво рассматривая Федора Евгеньевича. — Не иначе — к непогоде…
— Твоя правда, Тихон. Что-то разбушевалась нынче природа — сплошные аномалии, - нагой дед Афанасий выплюнул соломинку и, щурясь, посмотрел на небо. — И ведь ни одного облачка… А, помнишь, в том году бедолаги прямо с неба падали? Так зато год урожайный вышел. Может, и в этом свезет?
— Да уж должно… — Тихон осторожно понюхал Федора Евгеньевича и тут же потерял к нему всякий интерес. — Может, пойдем, Афанасий? А то, чую, смерч и вернуться может — кто его знает, что у него на уме?
— Опять твоя правда, Тихон.
И, нисколько не заботясь о Федоре Евгеньевиче, они, под тихий перезвон бубенцов, неспешно побрели в сторону дома, припоминая о том, какие шутки иногда откалывает природа…